Оставалась
лишь одна мысль, тревожившая Айзмана вплоть до конца 2007 года: "Одного
мы не могли понять: всё было настолько очевидно, почему же тогда
остальные не видели, что машинка обречена?" Публикация Grant’s Interest
Rate Observer хорошо известна всем обитателям Уолл-Стрита, хотя и мало
кому за его пределами. Айзман долгое время был подписчиком этого
информационного листка. Издатель его, Джим Грант, предсказывал
наступление чёрных дней ещё со времён начала Великого Цикла Снижения
Долговых Обязательств в середине 1980-х годов. В конце 2006-го он решил
заняться расследованием этой штуковины, называвшейся C.D.O. То-есть не
сам решил заняться, а поручил эту работу своему молодому заместителю,
Дану Гертнеру, инженеру-химику, имевшему степень Делового
Администратора (MBA), в расчёте, что тому удастся разобраться, что это
за зверь. Гертнер уединился с документами, объяснявшими сущность C.D.O.
потенциальным вкладчикам. В течение нескольких дней он потел над этими
бумагами, рычал, раскачивался взад и вперёд и невыносимо страдал.
"Потом он пришёл ко мне, - говорит Грант, - и сказал: я не могу в этом
разобраться. Тогда я сказал: что ж, это значит, у нас есть история, о
которой стоит писать!"
Айзнер прочёл опубликованную Грантом
статью и нашёл в ней независимое подтверждение тому, что он уже и сам
понимал о C.D.O. - подтверждение его решения играть на понижение
компаний, торговавших этим продуктом. "Я читал статью и думал: Господи
Боже ж ты мой, это всё равно как владеть золотой шахтой. Я думал: я –
единственный во всём финансовом мире, кто фактически испытывает оргазм,
читая эту статью."
19 июля 2007 года, в тот самый день, когда
Председатель Федерального Резервного Банка Бен Бернанки рассказывал
Сенату Соединённых Штатов, что он предвидит огромную сумму потерь,
связанных с рынком ценных бумаг, основанных на сверхнизком проценте,
может быть даже сумму в 100 миллиардов долларов, FrontPoint проделал
нечто совсем необычное в практике фонда: Айзнер организовал собственную
телеконференцию. Прежние конференции были предназначена для очень
узкого круга вкладчиков его фонда, но в этот раз FrontPoint расширил
свою аудиторию. После этого Стив Айзман стал секретом Полишинеля.
Пятьсот человек приняли участие в телеконференции, чтобы услышать, что
он хочет сказать, и ещё полтысячи соединились позже, чтобы прослушать
запись сказанного. Айзнер объяснил публике всю алхимию продукта под
названием C.D.O. и сказал, что он ожидает гораздо больших потерь, чем
те, что были обещаны Сенату Беном Бернанки – только от сектора рынка,
торговавшего C.D.O., потери должны были составить 300 миллиардов
долларов. Чтобы оценить опасность ситуации, он посоветовал своим
слушателям "просто выбросить в мусорное ведро свои экономические
модели: эти модели не могут объяснить то, чему предстоит случиться.
Ваши модели не имеют ни малейшего понятия о том, во что превратился мир
современных финансов. В первый раз в жизни людям, занятым оценкой
выпуска ценных бумаг, придётся сесть и начать хорошо думать". Он
объяснил, что агентства, ответственные за градацию ценных бумаг,
полностью коррумпированы и доживают своё время в страхе перед
неизбежным банкротством. "Эти организации напуганы насмерть, - говорил
он, - Они смертельно боятся того, что с этой ситуацией им ничего уже не
удастся сделать, и они выглядят полными придурками, потому что им
совершенно нечего предпринять".
18 сентября 2008 года Данни
Мозес пришёл на работу необычно рано – в 6:30 утра. Раньше на той
неделе Lehman Brothers объявили банкротство. За день до того индекс Dow
упал на 449 пунктов – до самого низкго за 4 года уровня. В течение ночи
европейские правительства объявили запрет на принятие ставок на
понижение, но это всё было лишь слабым намёком на то, чему было суждено
произойти дальше.
После открытия рынка в США все ценные бумаги –
все без исключения – устремились вниз в свободном падении, которому не
видно было конца. "Весь ад сорвался с цепи, такого мы никогда в жизни
не видывали", - вспоминает Мозес. FrontPoint давно поставила все
средства на падение рынка, так что развивавшиеся события должны были бы
доставить Мозесу радость. Его можно было бы понять, вскочи он с места с
радостным криком победы. В конце концов, два последних года жизни он
поставил на то, что этот крах неминуем – и вот он пришёл - страшнее,
чем кто-либо из них мог себе представить... Вместо этого он чувствовал,
что его тело сотрясает дрожь. Но ему предстояло немедленно выполнить не
меньше сотни срочных акций по продаже бумаг, так что пришлось взять
себя в руки. "Я провёл всё утро, пытаясь взять под контроль
отрицательную энергию развернувшихся событий, чтобы справиться со всей
свалившейся информацией, - рассказывает он, - но я потерял контроль над
происходящим. Я тупо смотрел на экраны мониторов, но видел тёмный
провал. Это был знак Конца. Я ощущал бьющую в виски боль. Обычно у меня
не бывает головных болей. Мне казалось, что в моём мозгу открылся
аневризм".
Мозес встал, нетвёрдо покачиваясь на ногах, потом
повернулся к Дэниэлю и сказал: "Я должен уйти. Убраться отсюда. Прямо
сейчас". Дэниел думал вызвать неотложку, но потом решил выйти вместе с
Мозесом на улицу из офиса.
Погода снаружи была прекрасна.
Голубое небо над небоскрёбами согревало тело и душу. Айзман был в это
время на конференции, устроенной Голдман-Саксом для менаджеров
hedge-фондов. Мозес и Дэниел вызвали его по телефону, и он спустился к
ним вниз на улицу, к ступеням собора Святого Патрика. "И мы все вместе
сидели там, глядя на идущих мимо людей", - рассказывает Мозес.
Это
было то, чего они ожидали несколько последних лет: тотальный коллапс.
"Индустрия банковских вкладов похерена к свиньям собачьим, - сказал мне
Айзман за несколько недель до послдней встречи, - эти парни только
сейчас начинают понимать, до какой степени их выебли. Это всё равно,
что верить в Схоластическую Науку перед приходом Ньютона – приходит
Ньютон, и в одно прекрасное утро ты вдруг пробуждаешься к реальности:
Святый Боже, до чего же я был неправ!" Теперь Lehman Brothers исчезли с
лица земли, Меррилл сдался на милость государства, а Голдман-Саксу и
Моргану Стэнли оставалась неделя до того момента, когда они должны были
перестать функционировать как инвестиционные банки.
Банковская система инвестиций не просто пострадала, она превратилась в ископаемое.
Совсем
другая судьба ожидала тех менаджеров hedge-фондов, которые заведомо
понимали, к чему идёт дело. "Мы сидели там, и мы были чудовищно
спокойны, - рассказывает Мозес, - Мы чувствовали себя изолированными от
кошмарной реальности рынка. Это был опыт, сравнимый с существованием
души вне тела. Мы просто сидели и пялились на людей, проходивших мимо и
нeрвно обсуждавших, что может случиться дальше. Кому понадобятся эти
небоскрёбы после того, как рухнут все конторы на Уолл-Стрите?" Айзман
был грустен: "Гляди, - сказал он, - я распродал всё дерьмо, и мне
ничего не угрожает. Но я не хочу, чтобы страна скатилась в депрессию. Я
хочу только, чтобы она избавилась от бесконечного бессмысленного
одалживания". Он в своё время пытался тысячу раз объяснять самым разным
людям, насколько опасен путь, по которому шёл финансовый сектор, но его
никто не хотел слушать. "В том, что произошло с Уолл-Стритом, я вижу
знак божественной справедливости, - сказал он мне, - они наёбывали
людей. Они выстроили замок для того, чтобы обдирать людей, как липку. И
ни разу за все эти годы мне не встретился в этом бардаке человек,
которого бы мучила совесть за это!"
Сказать по правде,
работавшие в фонде FrontPoint тоже не особо мучились совестью.
Единственным из них, угрызавшим себя, был Дэниел. "Винни, поскольку он
родом из Квинса, нуждается в том, чтобы видеть тёмную подкладку всего
происходящего", - поясняет Айзнер. На что Дэниел отвечает: "Мы думали
об этом в таком ключе: играя на понижение, мы создаём живые деньги,
необходимые, чтобы рынок продолжал функционировать".
"Это было
похоже на кормление гигантского чудовища, - говорит Айзнер о рынке
бонов, основанных на сверхнизком проценте, - Мы кормили чудовище до тех
пок, пока оно не лопнуло".
Примерно в то самое время, когда наша
троица сидела на ступенях католического храма, я сидел в комнате
ресторана на Ист-Сайде, в ожидании ланча с Джоном Гатфройндом.
Из
пуза только что лопнувшего чудовища тянулась пуповина к финансовым
сделкам 1980-х годов. Один из моих друзей создал первую ценную
бумагу-производную от займов на жильё в 1986 году, в тот год, когда мы
с ним расстались с торговыми должностями в Salomon Brothers (мой друг
шутит по сему поводу: Эта проблема похожа на проблему с запретом
оружия. Всё дело в том, кто пользуется оружием. Ипотечные бумаги похожи
на горячее оружие).
Когда я опубликовал свою книгу,
предполагалось, что 1980-е пришли к своему естественному концу. На мою
долю пришлось немало не вполне заслуженных похвал – по поводу
правильного выбора времени ухода из финансового бизнеса. Социальные
проблемы, вызванные сектором сберегательных касс - "Savings-and-Loan",
так же, как и последовавший затем подъём волны враждебных захватов
конкурирующих бизнесов, уступили краткому периоду возмездия и покаяния.
Подобно тому, как множество студентов университета штата Огайо
восприняли мою книгу "Покер Обманщиков" в качестве инструкции к личному
обогащению, так же точно большинство телевизионных и радио интервью
ошибочно считали меня whistleblower - человеком, вскрывающим вредные
явления корпоративного мира. Эмоции ненависти к Уолл-Стриту всегда
подпитываются массами до высокого накала – достаточно высокого, чтобы
Руди Джулиани мог построить на них свою политическую карьеру - но
результаты всех этих эмоций чаще всего выглядели как охота за ведьмами,
а не попытки переоценки финансовых порядков, царящих на Уолл-Стрите.
Публичные линчевания Гатфройнда и Майкла Милкина послужили поводом для
удовлетворения раздражения толпы, но никак не повлияли на основы
возмутительных правил, позволивших им вылезти на самый верх "порядка
поедания". Этим и объясняется неспособность Уолл-Стрита к самоочищению.
Время от времени на поверхности болота появляется рябь, но в глубинах
всё неподвижно, а главное - порядок распределения бонусов остаётся
неизменным. Меняться могут вещи несущественные – они не допускают
больше грубого языка, могут уволить брокера за один взгляд в сторону
стрипперш, могут заставить относиться к женщинам почти так же, как к
сотрудникам-мужчинам, но это и весь их прогресс. Lehman Brothers
образца 2008 года почти во всём напоминал нормальную американскую
корпорацию с солидными моральными ценностями, может быть, более, чем
любая другая брокерская фирма на Уолл-Стрите. Но это всё камуфляж.
Камуфляж, помогавший им отвлекать простаков-клиентов от главного
преступления – всё более растущего несоответствия интересов общества и
людей, занятых торговлей финансовым риском.
Я не видался с
Гатфройндом с тех пор, как ушёл с Уолл-Стрита. Пару раз он попадался
мне, нервный, в зале нью-йоркской биржи. За несколько месяцев до моего
прощания с финансовым бизнесом мои боссы попросили меня объяснить
Гатфройнду, в чём заключалась суть казавшейся тогда экзотической
торговли производными долговых обязательств, которыми я занимался с
европейскими hedge-фондами. Я попробовал ему объяснить. Он тогда
сказал, что недостаточно умён, чтобы понять принципы этой торговли, и я
предположил, что это был способ, с помощью которого большой босс
Уолл-Стрита показывал мне, что он был боссом – игнорируя мелкие детали.
У него не было причины помнить о тех попытках, он и не помнил: когда
вышла моя книга, ставшая для него неприятным пиаром, он объявил
репортёрам, что мы с ним никогда не встречались.
В течение
нескольких лет, разные люди рассказывали мне отдельные истории,
касавшиеся Гатфройнда. Я знал, что после того, как его вынудили уйти из
Salomon Brothers, у него наступили тяжёлые времена. Я слышал также, что
он несколько лет был в составе руководства Бизнесс-Школой Колумбийского
Университета. Когда подходила его очередь выступать, он всегда
советовал студентам подыскать себе какой-нибудь более разумный
жизненный путь, чем финансовая деятельность. А рассказывая о своей
карьере, часто впадал в жалость к себе и начинал всхлипывать.
Я
отправил ему e-mail c приглашением на ланч, и он ответил мне вполне
дружелюбно и вежливо. Войдя в ресторан, он был так же любезно вежлив и
дружески беседовал с хозяином заведения, делая заказ. Он немного
изменился, постарел и стал двигаться с большей осмотрительностью, но во
всём прочем остался тем же человеком, какого я знал раньше. Та же
личина внешней вежливости скрывала истинную сущность человека, который
хотел видеть мир таким, каким он был на самом деле, а не таким, каким
он мог бы быть.
Мы потратили около 20 минут на выяснение того,
что наша встреча – событие вполне мирное и не грозит миру неожиданным
взрывом. Оказалось, у нас был общий знакомый в Нью-Орлеане. Мы оба
признали, что Председатель Правления крупной фирмы не имеет времени на
знакомство с быстро меняющейся технологией, имеющей место в его
компании. Мы оба согласились с тем, что глава инвестиционного банка на
Уолл-Стрите обладает ничтожно малым контролем за тем, что делают его
подчинённые. Он высказал мысль о том, что причина финансового кризиса
была весьма простой: "всё просто.. Жадность с обеих сторон – жадность
инвесторов и жадность банкиров". Я считал проблему более сложной.
Жадность на Уолл-Стрите была нормой – практически обязанностью.
Проблема, на мой взгляд, заключалась в системе вознаграждений,
поощрявших особые формы жадности. Но я не стал с ним спорить. Так же,
как вы превращаетесь в девятилетнего мальчишку, когда приезжаете
повидаться с родителями, точно так же вы впадаете в полную
субординацию, когда встречаетесь со своим бывшим Председателем
Правления. Для меня Джон Гатфройнд всё ещё был Королём Уолл-Стрита, и с
ним я всё еще чувствовал себя простым технарём. Он говорил
декларативными предложениями, в то время как я объяснялся
вопрсительными.
Но пока он говорил, мои глаза всё время
возвращались к его рукам. Тревожно толстым, мясистым рукам. Это не были
мягкие руки уолл-стритского банкира, но руки боксёра. Я поднял взгляд
на его лицо. Боксёр улыбался (хотя это была не столько улыбка, сколько
подобающая обстоятельствам маска). А он в это время говорил, тихо, но
убедительно: “Твоя... ёбанная... книга”.
Я тоже улыбнулся в ответ (хотя это тоже трудно было назвать улыбкой).
"Твоя
ёбанная книга разрушила мою карьеру и сделала карьеру тебе", - говорил
он. Я был с этим не согласен, и в некотором роде так ему и сказал.
"Зачем
тебе понадобилось приглашать меня на ланч?" – спросил он, хотя и
спокойным тоном. Его в самом деле интересовал ответ на этот вопрос.
Невозможно
напрямую высказать человеку, что ты пригласил его на ланч, чтобы дать
ему знать, что не считаешь его подонком. Тем более невозможно сказать
человеку, что ты пригласил его на ланч, потому что думал, что с его
помощью можно проследить корни самого страшного экономического кризиса
в истории, тянущиеся к решению, принятому когда-то этим человеком. Джон
Гатфройнд был, на мой взгляд, виновен в нарушении прежнего социального
порядка на Уолл-Стрите – это случилось именно тогда, когда он превратил
Salomon Brothers из конторы частных партнёров в первую из публичных
корпораций Уолл-Стрита. Это он тогда игнорировал возмущение старых
партнёров, вышедших на пенсию. (Мне рассказывал Уильям Саломон, сын
основателя фирмы, что он согласился сделать Гатфройнда Председателем
Правления, только получив его обещания, что фирма никогда не будет
продана в публичную собственность: "Я был возмущён до отвращения его
материализмом!") В ответ на возмущение стариков-партнёров Гатфройнд
показал им мясистый средний палец. Тот день принадлежал ему. Он и его
новые партнёры не только осуществили быструю продажу компании; они
также переложили крайний финансовый риск со своих плеч на плечи
акционеров. (Стоимость акции Salomon Brothers, купленной в те времена,
когда я стал брокером, в 1986 году, в ценах рынка тех лет была $42 –
это равняется по цене 2.26 акций Citigroup сегодня). Но в среде
финансовых дельцов сделка считалась фантастически выгодной.
Именно
начиная с этого решения, принятого Гатфройндом, Уолл-Стрит превратился
в чёрный ящик. Акционеры, финансировавшие риск, потеряли реальное
понимание того, что проделывали люди, управлявшие риском, поэтому риск,
предпринимаемый менеджерами, становился всё более и более рисковым, в
то время, как и понимание менаджерами подлинного риска всё более
удалялось от реальности. В тот момент, когда Salomon Brothers
продемонстрировал деловому миру, насколько более выгодна позиция
публичной корпорации, в этот самый момент психологический фундамент
Уолл-Стрита сдвинулся от доверия к слепой вере.
Никакой
инвестиционный банк, которым владели бы его служащие, не стал бы
одалживать чужие деньги на покупку риска в пропорции 35:1 и никакой
банк, которым владели бы его служащие, не стал бы вкладывать 50
миллиардов долларов на покупку C.D.O. Я сомневаюсь, что любая
партнёрская компания решилась бы играть на замене градаций бонов или
отправилась в постель с акулами ипотечного бизнеса или позволила себе
перепродавать C.D.O. своим клиентам. Надежда на быстрый доллар не
оправдывала бы для партнёрской компании риск получить удар в
долгосрочном плане.
С другой стороны, никакая партнёрская
компания никогда не наняла бы меня или кого-нибудь вроде меня. Потому
что нет и не было никогда никакой корреляции между способностью
человека поступить в Принстон и получить принстонский диплом с одной
стороны и талантом, необходимым для оценки финансового риска.
И
вот теперь я решился спросить Гатфройнда об этом его судьбоносном
решении. "Да, - ответил он, - Они – главы других Уолл-Стритовских фирм
– все заявили тогда, что это было ужасное решение, продать контору в
руки акционеров, и как мол ты мог решиться на подобную вещь! Но когда
они увидели наши заработки, им стало завидно, и они сами, все как один,
поддались соблазну". Он согласился с моим рассуждением о том, что
главной целью превращения частного партнёрства в публичную корпорацию
является переложение финансового риска на акционеров. "Когда случаются
какие-нибудь неприятности, это их проблема, - сказал он, - и, как
видим, не исключительно их. Если инвeстиционный банк нагадит в особо
крупных размерах, взятый им на себя риск становится проблемой для
правительства Соединённых Штатов. Всё идёт как по маслу, пока ты не
вcтупишь в слишком большую кучу говна", заявил он, неестественно
хихикая. Он чувствовал себя не в своей тарелке.
Понятно. Теперь это была вина уже каких-то других людей.
Он
с интересом наблюдал за мной, пока я записывал всё, что он сказал. "Для
чего ты записываешь?" – спросил он. Я ответил, что может быть теперь
самое время обновить издание моей книжки, в связи с приближением
20-летия со времени выхода первого издания.
"Это тошнотворно", - сказал он.
Как
ни неприятно было ему оставаться в моей компании, мне было ещё тяжелее
переносить его присутствие. Он всё ещё был резок, груб и прям, как
мясник. Он поучаствовал в создании Чудовища, но в нём всё ещё
оставалось много от старого Уолл-Стрита, от тех времён, когда
говорилось "Слово мужчины – это его ценная бумага". В том, старом
Уолл-Стрите молодые люди не бросали компании ради того, чтобы наделать
бед для своих прежних боссов, кропая о них гадкие книжонки. "Нет, -
сказал он, - я думаю, мы можем согласиться на одном факте: твоя ёбанная
книжка разрушила мою карьеру, и сделала тебе карьеру!" C этими словами
бывший король Уолл-Стрита поднял тарелку, на которой ему подали закуски
и сладким голосом спросил: "Не хочешь попробовать яйцо, начинённое
специями?"
До этого момента я обращал мало внимания на то, что
мы ели. Теперь я увидел, что он заказал самые дорогие блюда в
ресторанном меню. Кому могло прийти в голову заказывать яйцо,
начиненное острыми травками? Кто мог предположить, что простое яйцо
может быть изготовлено таким дьявольски сложным способом и в то же
время выглядеть так привлекательно? Я потянулся к его тарелке и взял
одно из яиц. Что-нибудь за так, на шару. Этот принцип никогда не теряет
своей привлекательности.
